Имен связующая нить

Рядом с эшафотом. О Николае Гавриловиче Чернышевском.

Еще со школьных времен из учебника русской литературы мы почти зримо представляем, как проходила так называемая гражданская казнь одного из выдающихся умов России Николая Гавриловича Чернышевского. На площади — яблоку некуда упасть. Моросит дождь. Девушка бросает к ногам писателя цветы.

И вот снова встреча с этим жутковатым событием, но уже не на страницах учебника, а в живых воспоминаниях нашего земляка-уральца, писателя Владимира Кокосова.

О том, что Н. Г. Чернышевского заключили в Петропавловскую крепость, Владимир узнал, когда еще жил в Казани. Страстный поклонник русской революционно-демократической литературы, воспитанный на идеях В. Г. Белинского, Кокосов горячо откликался на все общественные и литературные события. В августе 1863 года он переехал в Петербург и здесь готовился к экзаменам за курс гимназии.

Присутствуя на похоронах Н. Г. Помяловского, автора знаменитых «Очерков бурсы», Владимир «жадно вглядывался» в бывших здесь Н. А. Некрасова, М. Е. Салтыкова-Щедрина, Г. И. Успенского, а также известного фольклориста П. И. Якушкина, неоднократно подвергавшегося арестам за революционную агитацию в деревне. «Своеобразная фигура П. И. Якушкина,— вспоминал писатель,— в крестьянской одежде, в очках, с лицом, изрытым оспой, особенно врезалась мне в память»¹. Тогда же В. Я. Кокосов завел знакомство и с Ф. М. Решетниковым, автором известной повести «Подлиповцы» и других произведений.

Таким образом, мы не удивимся, что пылкий юноша из зауральского села Крестовского одним из первых спешил на площадь, где свершилось «публичное шельмование», как он выразился, вождя революционного движения 60-х годов.

Это случилось в один из майских дней 1864 года, но еще задолго до этого среди петербургского студенчества вовсю ходили слухи о предстоящей гражданской казни любимого писателя. Владимир тогда жил недалеко от Знаменской гостиницы, и вот они со своим товарищем Пеленкиным, чтобы не пропустить такой исторический момент, решают каждый вечер бывать на Мытнинской площади.

Несколько дней площадь была пуста, но вот уже и эшафот поставили. Теперь каждое утро часов в 5—6 товарищи приходили на Мытнинскую. Но напрасно: на эшафот никого не привозили.

«Выставленный на площади эшафот,— пишет мемуарист,— был обыкновенного типа, на каких, как я видел ранее в Перми, производились плетевые экзекуции, окрашенный в черную краску, со столбиками по краям платформы, между которыми была продернута веревка. Лесенка на него вела со стороны Невского, а черный круглый столб с маковкой стоял на противоположной стороне от лесенки»².

Как говорится, слухом земля полнится, и уже накануне среди студентов, где вращался и наш земляк, стало достоверно известно, что 19 мая в 5 утра на площадь привезут Н. Г. Чернышевского. Поэтому Владимир и его товарищ встали раным-рано. Несмотря на такую рань, возле эшафота уже толпилось человек семьдесят, и народ все прибывал, уже через два часа на Мытнинской собралось до пятисот, а всего сюда прибыли около двух тысяч человек.

Надо сказать, что утро было серое, моросил дождик, и эшафот «блестел, как вымытый». Тюремного поезда долго не было, но вот появились зловещие предвестники — конные жандармы и окружили место казни. Владимир оказался прямо за этим кольцом, примерно шагах в пятнадцати от эшафота, так что ему хорошо было видно это мрачное возвышение.

Вдруг толпа зашевелилась, и взоры всех приковало к центру. На возвышение поднялись трое: простоволосый Николай Гаврилович стал спиной к столбу, рядом — чиновник с бумагой и палач.

«Николай Гаврилович,— пишет В. Я. Кокосов,— был одет в темное пальто, с пригнутым теплым воротником, в черные брюки. Он казался выше среднего роста, с довольно широкими плечами и широкой грудью, с бледным, сухощавым лицом, белым, широким лбом и длинными, густыми волосами, закинутыми назад, с клинообразной бородкой и очками на носу. Особенность его лица, бросавшаяся в глаза и запечатлевшаяся в памяти — ширина лобной части по сравнению с нижней лицевой частью, так что лицо казалось суженным книзу. Нам, стоявшим с правой стороны эшафота, видна была левая половина лица, а все его лицо виделось лишь на секунду, когда он поворачивал голову в нашу сторону и поверх очков как бы осматривал собравшихся. Мне казалось, что он смотрел именно на то место, где мы стояли. Раза два он поднимал левую руку к лицу, проводя ладонью по щеке и бороде, как бы обтирая дождевую воду, и при этом кисть руки казалась очень белой, при резкой разнице с темным рукавом пальто»³.

Вот палач приблизил Н. Г. Чернышевского к столбу, замкнул на руках, повыше локтей, цепи и так Николай Гаврилович находился несколько минут, причем в это время он снял и протер пальцами очки. «В толпе зрителей в это время стояла полнейшая тишина».

Когда же Чернышевского подводили к центру площадки, через головы жандармов к эшафоту полетел большой букет красно-розовых цветов, но он был брошен неудачно и, коснувшись ребра эшафота, упал на землю. Стоит ли говорить о том, какой это произвело волнующий эффект на публику. Кто-то в штатском, как заметил В. Я. Кокосов, по всей вероятности шпик, проворно пробираясь через толпу, нервно спрашивал:

— Кто бросил?

А стоявший недалеко от парней собиратель фольклора Павел Иванович Якушкин, показывая на одного из конных жандармов, совершенно серьезно сказал:

— Я видел, вот этот бросил!

Но на эти слова не обратили внимания⁴.

Видел ли эти цветы Н. Г. Чернышевский? Сказать об этом трудно. Когда окончился эпизод с букетом, Николая Гавриловича на возвышении уже не было. Рассказывали, что в момент посадки Николая Гавриловича в повозку, ему снова кто-то бросил букет цветов. Но этого Владимир Яковлевич не видел. Как упустил от волнения и тот момент, когда ломали шпагу над головой Чернышевского.

Вся эта унизительная процедура длилась не более 15—20 минут, причем, как заметил мемуарист, «все совершалось торопливо и как бы опасливо...»⁵

И еще один момент. Судьба распорядилась так, что Владимир Яковлевич после окончания медико-хирургической академии в 1871 году был направлен врачом в Нерчинский округ. И вот, проезжая к месту службы, он остановился на одной станции за Красноярском. Старик, станционный смотритель, рассказал врачу, что лет семь назад на этой станции по пути следования в Нерчинскую тюрьму, отдыхал Чернышевский.

Тогда же Кокосов и стал собирать о нем сибирские воспоминания. Позднее он встречался с людьми, которые были свидетелями жизни автора романа «Что делать?» на каторге и в ссылке. Таким образом, писатель к моменту окончания своей службы стал обладателем нескольких воспоминаний о Чернышевском и опубликовал их вместе со своими в книге «Рассказы о Карийской каторге», под заголовком «К воспоминаниям о Н. Г. Чернышевском».

¹ В. Я. Кокосов. Рассказы о Карийской каторге. СПб., 1907, с. 292.

² В. Я. Кокосов. Указ. соч., с. 293.

³ Там же, с. 295, 296.

⁴ Там же, с. 297.

⁵ Там же, с. 298.